Трансформация конфуцианства

Превращение конфуцианства в эпоху Хань в официальную государственную идеологию соировождалось не только син­тезом конфуцианства с легизмом и восприятием идей других учений (в первую очередь, даосизма). Одновременно шел процесс изменения самого конфуцианства. И дело здесь не только в том, что догматика и принципы учения Конфуция менялись за счет включения идей других учений. Гораздо большее значение для эволюции самого конфуцианства как системы взглядов, как идеологии, игравшей роль религии, имело то, что изменилось само отношение к букве и духу учении. Гели раннее конфуцианство, призывая учиться у муд­рецов древности, предполагало за каждым право самому размышлять н думать (вспомним афоризм Конфуция о том, что «учение без размышления — напрасно, размышление без изучения — опасно»), право сомневаться [500], то начиная с Хань стала все более входить в силу доктрина абсолютной святости всех древних канонов и мудрецов, их каждой мысли и каждого слова. Из афоризма Конфуция была взята и воз­величена его вторая часть, тогда как первая постепенно прак­тически была предана забвению.

Став идеологией верхов, превратившись в официальное государственное учение, конфуцианство уже не могло позво­лить себе роскошь быть только течением мысли, которому каждый мог давать свою интерпретацию. Для стабильности государства и общества, для обеспечения надежности и без­укоризненного функционирования чиновничье-бюрократиче-ского аппарата⁵ это учение неминуемо должно было стать жесткой догмой, каждый элемент которой строго и точно опре­делен, принят к сведению и неукоснительному исполнению.

⁵ Империя Хань была разделена на 13 провинций и 1314 уездов [789, 168]. Число центральных, провинциальных и уездных чиновников превы­шаю, по некоторым подсчетам, 130 тыс. [759, 136—137; о чиновничьей системе см. 902].

которые приобрели силу традиции и авторитет давности. К то­му же, чем дальше, тем большей силой таланта необходимо было обладать хотя бы просто для того, чтобы «переварить» всю древнюю конфуцианскую мудрость, не говоря уже о том, чтобы сказать что-то новое, развить учение [259, 198]. Конеч­но, это вовсе не значит, что с превращением конфуцианства в эпоху Хань в сумму более или менее закостенелых догм развитие конфуцианской мысли совсем приостановилось. Напротив, и в Тан (VII—X вв.) и в Сун (X—XIII вв.) появ­лялись оригинальные мыслители, развивавшие это учение, приспосабливавшие его к изменявшейся обстановке. Более того, долгие века господства догматических норм и методов мышления выработали в среде китайских конфуцианцев опре­деленные приемы и принципы обхода догм путем противопо­ставления одних догм другим, новой интерпретации старых изречений с приданием им совершенно иного смысла, ссылок на то, что истинное содержание высказывании авторитетов ныне забыто или искажено. Эти приемы преследовали цель подправить суть устаревшего или неприемлемого тезиса, не посягая при этом на форму его, т. е. на соответствующую фразу или цитату, ибо только неприкосновенность догмы обеспечивала стабильность конфуцианства как жесткой кон­сервативной схемы, имевшей для любого случая заранее под­готовленный и строго фиксированный ответ-рецепт.

В лице реформированного и хорошо приспособленного для нужд управления государством и обществом конфуцианства верхи китайского общества получили в свои руки очень проч­ное и надежное орудие господства над народом. Патерналист­ская оболочка и громко провозглашенный примат морали умело камуфлировали эксплуататорскую сущность чинов-ничье-бюрократического государства с его хорошо постав­ленной системой государственного крепостничества. Пропо­ведь же неизменности традиций и почтение к авторитету ста­рины были залогом спокойствия и гарантией будущего — при условии, разумеется, полного уважения к этим традициям и авторитету.

С другой стороны, превращение учения Конфуция в офи­циальную государственную идеологию сыграло огромную роль и в судьбе самого учения. Конфуцианцы не только по­всеместно распространили и внедрили в качестве обязатель­ных свои нормы этики и культы, но и превратили все эти нормы в эталон, в символ истинно китайского. Именно с Хань понятия «конфуцианское» и «китайское» стали совпадать почти полностью. Практически это означало, что каждый китаец с рождения и по воспитанию был прежде всего кон­фуцианцем: в своем быту, в поведении, в обращении с людь­ми, в исполнении важнейших жизненных обрядов, в правилах и привычках — словом, везде и во всем он воспринимал кон­

фуцианство как норму жизни, как завещанные предками тра­диции. Конечно, со временем он мог узнать другое, даже стать, скажем, даосом или буддистом. Однако это ни в коей мере не мешало тому, что — пусть не в убеждениях, но в по­ведении, в обычаях, в отношениях к людям и во многом дру­гом, часто даже подсознательно,— он все-таки на всю жизнь оставался именно конфуцианцем. Конфуцианство в Китае стало образом жизни, формой организации человеческих от­ношений, определителем манеры мышления, речи, поведения и т. п. Вот почему на протяжении всей истории Китая даже многие из тех, кто открыто и резко выступал против конфу­цианства и конфуцианцев, сами несли на себе нелегкий груз конфуцианского воспитания, конфуцианского образа жизни и манеры поведения.

Официальное возвеличение учения Конфуция, превраще­ние его в общепризнанную систему взглядов и институтов по­ложило начало возникновению в средневековом Китае неко­торых новых конфуцианских культов, свойственных уже зрелому, реформированному конфуцианству. И генезис этих новых культов, и тенденции их развития, и их функции — все это было теснейшим образом связано с той новой ролью, ко­торую стало играть учение Конфуция после превращения его в государственную идеологию. Одним из важнейших новых культов был культ конфуцианских классических книг, древ­них канонов-заповедей конфуцианства.