III. Народное благочестие

1. а) Папа, епископ, священник, монах, Церковь, ее заповеди, ее богослужение и ее таинства были для людей пятнадцатого столетия вещами сами собой разумеющимися— такой же жизненной необходимостью, как хлеб насущный. Но это укорененное в вере мировоззрение давно уже не было ни цельным, ни здоровым. Отношения между клиром и народом, считавшим епископа представителем Бога и соответственно авторитетом, были натянутыми и тем менее гармоничны ми, чем больше расходились их экономические интересы. Это особенно резко сказывалось в городах-епископствах. Именно там чаще всего возникали споры и разногласия между бюргерами и клиром, преимуществами которого в экономической конкуренции были духовные суды и свобода от налогов, а также между епископами и бюргерами, причем первые злоупотребляли духовной юрисдикцией, слишком часто применяя такие меры, как отлучения и интердикты; бывало, что поводом служили светские споры или обычные небольшие денежные долги. Внутренняя антиномичность идеи средневекового, духовно-светского епископа вследствие ее сильного обмирщения проявляется теперь как противоречие. Отсюда огромная неприязнь народа, доходившая порой до открытой ненависти к духовенству, обоснованность которой признавали искренние священники. Ощущение, что порядок вещей безнадежно извращен в самой своей сути, вызывало в народе огромное беспокойство и возмущение: оно проявлялось даже в самом благочестии, которое приобрело несвойственный католичеству экзальтированный характер и проявилось в массовом распростране нии пророчески-апокалиптических сочинений и песен.

б) Неприязнь не обошла стороной и римское папство. Напротив: напряженность, возникшая из-за религиозных нестроений и столкновения финансовых интересов, усиливалась благодаря национальным трениям. В соответствующий момент реформаторы сумеют весьма ловко воспользоваться этим обстоятельством. Действительно, недовольство Римом сыграло на руку Реформации. Чтобы правильно оценить это недовольство, следует принять в расчет, что оно не было локальным и возникло достаточно давно: несколько столетий оно зрело на почве реального политического и экономического положения дел¹⁹. Кроме того, его подпитывали и весьма распространенные в эпоху средневековья еретические течения, например концилиаризм. В конце средневековья умы были взбудоражены оппозиционными идеями и претензиями к Риму. О том, что претензии эти были обоснованными, говорят в начале Реформации такие деятели, как Иоганн Экк (§90), герцог Георг Саксонский, папский нунций Алеандер, немецкий папа Адриан VI, Игнатий Лойола и сотни других надежных свидетелей.

2. а) Несмотря на это почти нигде во второй половине XVв. дело не доходит до антицерковного движения. Причина отсутствия таких движений заключается в том, что как раз тогда в народе расцвело церковное благочестие. Это было время крупных пожертвований на монастыри, широко практиковалось строительство храмов на средства верующих, украшались алтари, заказывались мессы и заупокойные службы, торжественно и богато обставлялись богослужения, литургия сопровождалась пением прекрасных хоров, совершенствова лись церковные органы²⁰, входили в моду духовные песнопения, набирали высоту и глубину проповеди, появлялись многочисленные издания Библии, издавались псалтыри и миссалы, молитвенники, святцы, душепопечительные, назидательные, исповедальные, заупокойные тексты, жития святых, индульгенции, памятки о Крестном пути, множились и процветали братства (розенкрейцеры), вдохновляемые идеями духовного родства и взаимопомощи, шире распространялось почитание реликвий и святынь (Непорочное зачатие; мать Анна; Четырнадцать заступников); совершались паломничества в Ахен, Вильснак (чудотворные облатки); Трир («святая плащаница», выставленная впервые в 1512г.). Все это доказывает прямо-таки изумляющую полноту церковного народного благочестия. При всем том следует, разумеется, проводить тонкое различие: такие произведения, как «Подражание Христу» из-за своего латинского языка были доступны очень узкому кругу читателей (хотя как раз эта превосходная книга была переведена на национальные языки). Но если и находились священники или монахи, способные передать содержание душепопечительной литературы на национальном языке, то число тех, кто мог понять и усвоить смысл высокодуховного благочестия, было весьма невелико.

б) Бросается в глаза и вызывает недоумение опасная изолирован ность подлинно благочестивых дел на фоне обыденно-формального религиозного поведения, выход на первый план идеи «заслуги» и нездоровый арифметический подход к духовному благу. Торговля индульгенциями привела к прямо-таки чудовищному увеличению отпущенных грехов при одновременном снижении требований к усилиям благочестия, которые должны были бы прилагаться самими верующими. Особенно опасным злом была финансовая деятельность торговцев индульгенциями, которая становилась все более явной и наконец выступила наружу самым отвратительным и симоническим (в раннехристианском смысле слова) образом; пресловутая сделка между Львом X, Альбрехтом Бранденбургским и Фуггерами была последним толчком к Реформации²¹ (§79)²².

в) Чем шире распространялись религиозные обряды, тем более формально они исполнялись. Известно, например, что в Нидерландах в 1517/18г. жители ежедневно ходили к обедне; с другой стороны, новейшие исследования показывают, что, например, во Фландрии даже не все жители постились и причащались хотя бы в Великий пост. Богословие мессы было повсюду бессодержательным; начиная с XIVв. Святую мессу с помощью искусственных символов охотно связывали с внешними фактами Страстей Христовых. Но в этих объяснениях мессы нет почти ничего от истинного таинства смерти Господней, которое осуществляется здесь среди нас и сейчас. Истинное католическое богословие Креста оказалось утерянным.

3. Народ редко дает литературное выражение своим мыслям и чувствам и менее всего своей вере и благочестию. Он живет этими чувствами и выражает их различным образом, иногда весьма величественно (например, во время крестных ходов, самобичеваний, проповедей о покаянии или во время паломничеств или процессий). Но всякие крайние проявления религиозных чувств по самой своей природе— очень неточные свидетельства. Возникает вопрос, какие мотивы, представления и цели лежат в их основе.

Поэтому одна из самых трудных задач историка заключается в том, чтобы хоть сколько-нибудь адекватно охарактеризовать благочестие народа. И прежде чем начать наше странствие по истории Церкви, мы должны учитывать это обстоятельство, чтобы осознать наличие пробелов в наших исторических знаниях (т. 1, 10).

Напомнить об этом положении вещей и его проблематике особенно важно в связи с всеобщим «духовным» пробуждением населения Западной Европы в XVв., особенно в городах, где началось очень энергичное движение ремесленников и бюргеров. Шло ли благочестие народа, например его знание об Откровении как предпосылке веры, в ногу с ростом самостоятельности в торговле, ремеслах и управлении общественными делами?

Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, подумаем о том, насколько многообразно содержание собирательного понятия «народ», насколько различны дарования и познания народа именно в духовной сфере, ведь на нее должно опираться христианское благочестие, его содержательная суть²³. Кроме того, способность к духовно-рели гиозному восприятию и реагированию была различной в разных странах, в местностях с большим или меньшим количеством школ, с клиром, который подчас лишь очень в незначительной части стоял на высоте своей миссии с точки зрения богословской, моральной и пастырской; одни приходы оказывались поблизости от реформированно го монастыря, излучавшего подлинное благочестие, другие не имели перед глазами хорошего примера, поучающей литургии...

Уже эти едва намеченные вопросы показывают, что необходимы подробные и дифференцированные исследования, если мы хотим сколько-нибудь исчерпывающе рассмотреть нашу тему. Далее следует иметь в виду, что описание общего состояния почти с неизбежностью будет неадекватным. Собственно говоря, исследования могут более или менее точно охватить лишь небольшое пространство на небольшом отрезке времени, выясняя, что было живым в области народного благочестия, живым именно как ядро жизни— в отличие от внешней обрядовости.

4. Прямые и косвенные свидетельства раннего и высокого средневековья с поразительным единодушием говорят о сильной формализации христианских обрядов и дефиците сакральности. Поэтому нас не удивит наблюдение, что в период накануне Реформации указания, которые синоды адресовали пастырям относительно принятия таинств и количества и содержания проповедей, касались преимущественно моральных оценок и христианской обрядовости; однако собственно догматическая углубленность, например, объяснения того, чтоvесть Крещение, чтоvесть месса, или чтоvесть Церковь или спасение в этих синодальных посланиях представлены очень бледно, и соответствен но очень редко идет речь о причащении Святых Таин.

Мы уже говорили, что даже та меньшая часть духовных пастырей из числа низшего клира, которая проявляла религиозное рвение, не имела сколько-нибудь достаточных богословских знаний (например, о Церкви как о Мистическом Теле Христовом; о мессе как об актуализации праздника Пасхи через воскресшего Господа; об общении святых, в чьих душах Святой Дух вызывает духовно-божественную жизнь новой твари); и все-таки решающим остается слово апостола: «Как веровать в Того, о Ком не слышали?» (Рим 10,14).

Даже если отвлечься от многочисленных доказательств распространения грубых суеверий, христианский итог, в смысле жизни по Евангелию, можно назвать только неудовлетворительным.

Ключевым моментом этого благочестия, даже там, где оно было напряженным, где искало Бога, но не любви Господней, было не оправдание на Страшном Суде через Иисуса Распятого, но— в поверхностно-фактическом смысле— «избавление» от вечной гибели. Непосредственный контакт со словом Писания, Евангелиями и Посланиями апостолов, с интеллектуально-духовным богатством литургии был недостаточным: имел место великолепный всеохватывающий образ жизни с крещением в начале и похоронами в освященной земле в конце. Но вероисповедальная основа, духовное понимание того, во что веруешь, было довольно расплывчатым, неясным, восприятие таинств крещения и евхаристии в значительной степени вещественным.

Разумеется, мы, помня о веке Просвещения, не имеем права судить тех христиан по нашим меркам: в те времена изображение и обычай обладали более глубоко проникающей силой, чем сегодня.

И великий факт спасительной жизни Господа, Рождества, Страстей, Смерти, Воскресения, Вознесения и Сошествия Святого Духа, все это было внятно народу, знакомо по бесчисленным изображениям и было для него действительностью.

Свидетельство веры в такую жизнь часто было подобно детскому лепету, весьма далекому от полноты и правильности артикуляции, насколько мы можем теперь судить; но все же этот не слишком членораздельный лепет был выражением правильной веры в Бога Триединого, Творца, и в Иисуса Христа Распятого.

5. Итак, в конце средневековья и на пороге Нового времени мы находим ошеломляющее многообразиерелигиозных форм выражения. Их можно рассматривать с разных точек зрения. Но поскольку в этом многообразии имелось такое невероятное количество явно упрощенных и поверхностных элементов, можно было предвидеть, каким разлагающим действием они чреваты. Однако это никоим образом не дает оснований (1) принимать отрицательные стороны за целое и (2)считать, что именно такая практика в первую очередь была аутентичным изложением учения Церкви. И то, и другое многократно и безответственно проделывали реформаторы, особенно Лютер, и их приверженцы. С ними нельзя согласиться в интересах исторической истины. Значительно важнее увидеть и постараться понять, что и тогда, как испокон веков, в неразберихе многообразия продолжало развиваться здоровое богословие Церкви; что в суетном коловращении внешних отклонений Церковь продолжала служить возвышенную литургию Святой мессы с теми же исповедальными молитвами, что и ныне.