III. Ренессанс и гуманизм как факторы истории Церкви

Движение, подобное описанному выше, не могло не оказать решающего влияния на религиозную и церковную жизнь. Это обнаружилось уже на соборах, где обсуждались вопросы внутренней реформы и где новая индивидуалистическая позиция многократно находила формальное и содержательное выражение. Однако решающую роль в истории Церкви это движение начало играть только благодаря (А) ренессансному папству (в связи с политикой и искусством) и (Б) гуманистическому богословию и гуманистическому благочестию.

А. Ренессансное папство

1. Уже Мартин V (1417_1431), который некогда после окончания схизмы торжественно возвратился в заваленный мусором, грязный, полуразрушенный Рим, работал над украшением города. Вскоре после него близко соприкоснулся с Ренессансом серьезный ЕвгенийIV (августинец; 1431_1447)²⁹; из-за римской революции он был вынужден многие годы (между 1433 и 1442г., кроме трех лет в Риме) провести во Флоренции, центре нового образования. Стремясь к унии с греками, он привлек для работы в папской канцелярии многих ученых— знатоков греческой культуры (Эрмолаэ Барбаро, † 1493г., Пьеро дель Монте, † 1457г., Флавио Бьондо, † 1463г.).

а) Новый тип художественного восприятия и новый способ творить молитву бросается в глаза на фресках Фра Анжелико, которые он создавал в Ватикане в 1448_1453гг. по заказу папы Николая V. Фра Анжелико представляет одно из самых ранних и чистых воплощений религиозно -церковного ренессансного искусства. Изображения святых на его фресках еще незатронуты рефлексией, гармоничны, цельны (не говоря уж об архитектоническом обрамлении, например в сцене Благовещения), но в то же время уже свободно индивидуализированы, что в средние века было бы невозможным³⁰. Типичной чертой гуманистов было их пристрастие к книгам и манускриптам, античным и христианским, которые они увлеченно разыскивали, покупали и коллекционировали³¹. На Объединительном соборе в Ферраре-Флоренции (§66) собранные вместе старые греческие тексты сыграли большую практическую роль. Таким путем была частично заново открыта и введена в оборот западной культуры греческая патрология. Широкое распространение греческого языка делает возможным возвращение к изучению Евангелия в греческом оригинале, что явилось одной из решающих предпосылок благочестия грядущих столетий (Эразм, Реформация).

б) Восторженным другом книги был и только что упомянутый папа Николай V (1447_1455), который однажды в одном из немецких монастырей обнаружил сочинения Тертуллиана. Он на полных правах вводит Ренессанс в папскую курию. Он был основателем Ватиканской библиотеки. Папы стали величайшими меценатами ренессанс ного искусства. Только благодаря их большим заказам гениальные художники, архитекторы и скульпторы, начинавшие работать в небольших итальянских княжествах и крупных городах-республиках, приобрели мировое значение. Достаточно назвать имена Браманте, Рафаэля и Микеланджело, напомнить о Ватикане и соборе св. Петра.

2. Благодаря своей щедрости, привлекавшей все таланты и дарования, поощрявшей всякое творчество, с невероятно высокомерной беззаботностью пренебрегавшей нравственными и религиозными изъянами, папы заслужили непреходя щую благодарность человечества. Католическая Церковь доказала, что ей можно без преувеличения приписать прямо-таки неисчерпаемую культурную силу. Ее тогдашнее свидетельство веры, вызывающее почтительное восхищение, целые столетия, вплоть до наших дней продолжает оказывать свое воздействие через произведения искусства, вдохновленные папами и выполненные по их заказу. Многие некатолики, никогда не имевшие возможности приблизиться к величию церковной веры, испытывали глубокое потрясение при виде собора св. Петра и в Ватикане. Великие мастера Ренессанса, из которых столь многие состояли на службе пап, еще и сегодня воспринимаются зрителями как современники, как родственные души, ибо дают некоторое представление о вневременном бытии и значении Церкви. Об этой заслуге Церкви с полным правом следует сказать во всеуслышание.

3. Однако о религиозной ценности ренессансного искусства и христианской ценности папского меценатства разговор особый. Эту ценность подчас чрезмерно преувеличивают.

а) Как эпоха Ренессанса в целом, так и ее искусство полно внутренних напряженностей, вплоть до противоречий. Это время характеризуется двойной антиномией: тамошнее_здешнее, церковное_светско-индивидуалистическое, которую очень часто не удавалось привести к внутреннему единству. Роковое значение имело не то, что мастера Ренессанса наряду с религиозными разрабатывали и светские и мифологические сюжеты. Речь идет о духе. Уже многие мадонны Рафаэля проникнуты духом не божественным, а разве что человечески-материнс ким, они производят впечатление нежное и трогательное, но еще или уже не христианско-религиозное в собственном смысле. Его Disputa, т.е. чисто религиозный или богословский сюжет, представляет собой недостижимое чудо в смысле рисунка и композиции, но это не творение благочестия; иллюстрируется не то, что требовалось бы изобразить в первую очередь,— поклонение, но типично ренессансная тема торжественно-возвышенного ученого диспута.

Разумеется, нельзя ставить в укор художникам Ренессанса то, что они наряду с церквями сооружали дворцы в Вероне, во Флоренции, в Сиене, Римини, Перудже, Риме, но дух посюсторонности, страстное желание роскошной, полной наслаждений светской жизни «в чертогах царских» (Мф 11, 8) проникал оттуда и в сакральные сооружения. Церкви перестали быть устремленными ввысь, к небу, аскетичес ки строгими помещениями для молитвы, погруженными в мистическую полутьму. Под влиянием языческой античности, благодаря акцентированию горизонтальных линий, они превратились в прочно стоящие на земле дворцы для хотя и священных, но пышных обрядов. Свет вливается в них мощным потоком; в таком праздничном помещении можно фланировать, можно чувствовать себя в обществе собравшихся там современников, наслаждаться великолепным убранством здания, на фронтоне которого и часто на многих других местах красуется герб и имя строителя³². Конечно, приводя такого рода соображения, мы отнюдь не отказываем в сакральном достоинстве столь многочисленным ренессансным церквям, не отрицаем возвышенной ценности, которую их торжественное обрамление придавало и придает бесчисленным богослужениям, совершаемым в тиши или при звуках священных песнопений. Но, как показывает история Церкви, скрытая тенденция к чрезмерно пышному украшательству храмов оказала свое роковое влияние.

б) Относительно второй антиномии (церковное_светско-индивидуалистическое) напомним: для жителя Италии эпохи Ренессанса отложение от Церкви в смысле религиозного ей противопоставления, каким является Реформация, было немыслимо. И все-таки творения Ренессанса оказывали свое расшатывающее действие и в этом направлении. Несравненной славой Церкви и ее верным сыном был Микеланджело. Его творения принадлежат к самым мощным проявлениям человеческого гения в изобразительном искусстве. Леонардо и Рафаэль, которых обычно ставят на ту же высшую ступень Ренессанса, значительно уступают ему в раскрытии душевной глубины и религиозного чувства.

Но именно величие такого гения, как Микеланджело, заставляет говорить о религиозной опасности. Работы его раннего и зрелого периода отмечены столь безудержным выражением субъективного чувства, что только его несомненная глубокая воцерковленность не позволяет этому персоналистскому мироощуще нию перерасти в принципиальный субъективизм. Но воздействие его творений на других обнаруживает эту угрозу: Микеланджело торил дорогу разнуздыванию субъекта, ибо его несравненные произведения как некая природная сила захватывали и подчиняли зрителя. Здесь необходимо правильное понимание. Для католика является поистине откровением (в смысле синтеза) ощутить это глубоко личное проявление воли в рамках церковной общности, воспринять это излучение активно благочестивой, верной Церкви души. Опасность возникает там, где это субъективистское проявление встречается с нецерковными, сепаратистскими устремлениями (хотя бы с зачатками таковых). А мир очень скоро переполнится ими.

Разумеется, нельзя забывать, что и сам Микеланджело активизировал силы, которые преграждали путь этим опасным воздействиям. Таковы его грандиозные поздние творения: «Страшный суд» в Сикстинской капелле, купол собора св. Петра и потрясающие своим покаянным настроением последние шедевры— «Снятие с креста» и «Пьета».

4. а) После того, что было сказано выше, встает вопрос: как папы эпохи Ренессанса осуществляли свои главные задачи? Были ли они добрыми пастырями стада Христова?— История папства того времени знает тому немало примеров. Личная христианская жизнь некоторых пап, например Евгения IV или Пия II (начиная с его сорокалетия) или Николая V, свидетельствует об усилиях, достойных глубокого уважения. Можно сказать, что вообще нельзя исчерпывающе перечислить усилия в сфере официального администрирования и руководства. И все-таки: политика, богатство, гедонистический образ жизни, светское образование, благополучие собственных семей и неуемное покровительство родственникам настолько захватили их, что некоторые папы явили собой глубокое искажение Духа Христова, Чьими наместниками на земле они были. Чудовищные, так сказать сверхличные, нестроения Авиньона и схизмы, симония и непотизм, отрава подчас безнравственной жизни, усугубленной стремлением превратить Церковное государство во что-то вроде семейного владения,— все это говорит о порочной мирской суетности, к которой папство проявляло слишком сильную приверженность.

б) Позором папства стал высокоодаренный Александр VI (1492_1503), которого его противники считали отпрыском марранов (второй папа из испанского рода Борджа). С его именем связаны юбилейный 1500год, симония, прелюбодеяния и отравительство. И все-таки опасность, о которой идет здесь речь, обнаруживается даже не на примере этого морально несостоятельного папы; при нем отступниче ство пап от своей миссии проявилось в виде личной нравственной деградации. Более наглядным примером, так сказать, структурного изъяна ренессансного гедонизма является папа Лев X, чья личная мораль не вызывала нареканий. Он получил превосходное образование, владел греческим, любил театр и рыбную ловлю. Но именно он— «наместник» Распятого!— во всеуслышание заявил: «Позвольте нам наслаждаться папством, раз уж Господь послал нам этот сан». Имя этого папы связано с позорной историей майнцских индульгенций (афера Тецеля) и безответственной организацией процесса над Лютером.

в) Эти папы и соперничавшие с ними, во всем подобные им кардиналы, а также епископы и соборные клирики во всем мире, подобные этим кардиналам, в то время привели Церковь, с точки зрения религиозно-апостольской, на край гибели. Они в такой степени навлекли на себя гнев Божий, что только чудо могло спасти папство и Церковь. Не следует преуменьшать тогдашних вопиющих к небу нестроений Церкви. Необходимо со всей последовательностью отдавать себе в них отчет, ибо именно это знание служит поистине потрясающей в своей мощи апологией Церкви. Становится ясным, что Церковь достигла того, что недоступно любому всего лишь естественному организму: будучи отравленной, она исторгла из себя яд. Правда, кризис был тяжелым и привел ко многим потерям, но Церковь вышла из него не ослабленной, но окрепшей, она не стала меньше, но внутренне выросла. Вот почему христианское рассмотрение событий сквозь призму очищения, т.е. подлинная история Церкви, не должно забывать о преходящем периоде разложения и постоянно присутствующих и в очищении слабостях, не должна забывать о страшном суде Божием.

Б. Гуманистическое богословие и благочестие

С точки зрения истории Церкви, значение Ренессанса определяется главным образом связью гуманизма с богословием.

Гуманизм представляет собой очень сложный комплекс явлений. Он обнаруживает богатейший диапазон феноменов и содержит столь кардинальные различия в существенных пунктах (это касается схоластики, сакраментальной и иерархической Церкви, а также Евангелия), что дать его исчерпывающий обзор на нескольких страницах представляется предприятием безнадежным. Пусть читатель еще раз вспомнит, как много уточнений понадобилось для тех скупых данных, которые мы сообщили выше.

Гуманизм является также в широком смысле социальным явлением. Гуманисты знали и узнавали друг друга по уже упомянутой ненасытной страсти к книгам и манускриптам. Общительность и обширная переписка, имеющая целью расширение образования,— типичная черта гуманистов. Любовь к переписке была характерна даже для образованны х отшельников-аскетов (ср. Джустиниани и др.).

1. Уже первый гуманист Франческо Петрарка (1304_1374) противопоставлял побежденной схоластике новую рассудочную манеру рассуждать о Священном Писании: морализаторскую «философию Христа», опирающуюся на Платона. Заложенная здесь связь античного образования и христианского благовестия проявилась впервые в Платоновской академии (основана Марсилио Фичино (1433_1499) во Флоренции под покровительством Лоренцо ди Медичи).

2. а) Цель Платоновской академии была вполне религиозной и с точки зрения Церкви вполне корректной: возрождение и углубление христианства (включая иерархию и культ) через связь с античной (неоплатоническо-стоической) мудростью. Речь шла о том, чтобы вернуться от схоластики к источникам Откровения и мудрости. Но к тому времени было уже принято читать древние рукописи из почтения к античности. В них искали и находили не просто религию спасения и благодати, но в основном стоическую мудрость. Правда, превосходной основой для этих усилий были Павел и Нагорная проповедь. Однако и то, и другое в эпоху Ренессанса понимали скорее моралистически, т.е. как призыв к напряжению собственной воли, или неоплатонически, как некий способ самовозвышения. Кроме того, подобно апологетам IIв. люди эпохи Ренессанса подчеркивали общечеловеческое содержание источников, но оставляли на заднем плане четко очерченные догмы и своеобразие Церкви, основанной Господом на таинствах и особом священстве.

б) В этом дистилляционном процессе мы встречаем тенденцию, которая с тех пор более не исчезала из истории христианского мышления. Тенденция заключается в том, чтобы из общей сферы «Церкви», «Писания» и «традиции» извлечь нечто якобы существенное, некий сущностный комплекс. Историческое значение (точнее влияние) имели не столько постулируемые тезисы, воззрения или экзегетические выкладки, сколько метод и способ мышления.

Эти элементы и их сочетания весьма различны. В качестве характерного примера можно назвать спиритуализм, который проявлялся подчас в весьма свободных, а иногда поистине разнузданных формах. Его опасным проявлением было философское богословие гениального молодого графа Пико делла Мирандолы († 1494г.). Савонарола, поддерживавший с ним дружеские отношения, упрекал его за это в некрологе. Он писал, что Пико был настолько опьянен силой и достоинством человеческого духа и своеволия, что в его зыбкой терминоло гии спасение оказывается почти идентичным самоспасению, а добродетель— познанию («сократическое заблуждение»). Концепция «logos spermatikos» [семенного логоса] доведена до единства всех религий, так что и понятие единой истины, и христианское учение (разумеется, зафиксированное) как единственно истинная религия оказывают ся под угрозой.

Спиритуалистическая тенденция проникает в богословие кардинала Виссариона (§66), Рудольфа Агриколы и Эразма. Она выражала или прокладывала путь формирующемуся субъективизму в догматически опасной форме.

3. Приведенная выше характеристика (II, 3) позволяет надеяться, что мы сможем наглядно показать, чем является Ренессанс и гуманизм, непосредственно на примерах отдельных выдающихся личностей, чьи поступки и деяния отнюдь не отличались систематичностью, последовательностью и цельностью, но скорее произвольностью и энергичностью. Это в полной мере относится к основателю Платоновской академии во Флоренции, упомянутому Лоренцо ди Медичи († 1492г.) из рода флорентийских банкиров. Занявшись общественной деятельностью, он привлек к себе всех, обладавших умом и талантом. Он превратил свое собрание книг в первую публичную библиотеку (Лауренциана), для которой было построено великолепное здание по проекту Микеланджело. В характере Лоренцо сочетались такие крайне противоречивые качества, как благочестие, деспотичность, жажда знаний и безудержный гедонизм. Можно сказать, что он более, чем кто-либо, отражает ренессансный идеал: в его натуре настолько неуловимо перемежаются свет и тень, что всякая попытка точного определения окажется бесполезной. Насколько же значительным окажется то обстоятельство, что его сын и его племянник, будущие папы Лев Х и Климент VII, выросли при его дворе!

4. В Германии гуманизм утвердился во 2-й половине XVв.³³ Это объясняется повышением роли итальянского гуманизма, оплодотво ренного влиянием греков после 1453г., экономическим расцветом Германии в этот период и связанным с ним развитием школ (Девентер, Мюнстер, Шлеттштадт) и университетов³⁴. Расцвет ренессансного искусства, которое в Германии остается христианским, приходится на начало XVIв.³⁵

5. И все-таки в Германии гуманизм не имел твердой почвы. Увлечение чужими древностями изначально носило здесь по понятным причинам значительно более сдержанный характер. Ни форма, ни языческое содержание не оказывали здесь такого непосредственного и сильного влияния, как на Юге. Поэтому при изучении языческой античности немцы в отличие от итальянцев не так быстро забывали об абсолютной неприкосновенности единой христианской истины, будь то учение, будь то моральные предписания.— Критика схоластики и церковных нестроений, даже весьма острая критика, первоначально воздерживалась от радикальных нападок на принципы и основы и, соответственно, была далека от скепсиса. Кроме того, немцы не забывали о христианской надстройке. Особенно в вопросах воспитания они пытались освоить новейшие достижения путем улучшения метода, путем очищения языка научных исследований. С точки зрения истории Церкви, роль немецкого гуманизма заключалась в том, что он способствовал формирова нию национального сознания, во многих отношениях противопоставленного Риму (язык, право, история). Тем самым немецкий гуманизм во многих отношениях проложил дорогу Реформации.

6. а) Этот «более дисциплинированный» способ духовного обновления практиковался главным образом ранним немецким гуманизмом в городах на Рейне. На юге Германии гуманисты чувствовали большую свободу. Революционные тенденции немецкий гуманизм обнаружил в начале XVIв., когда вокруг Мутиана Руфа († 1526г.) сформировалась молодая эрфуртская группа. Здесь мы сталкиваемся со свободным образом жизни, безверием и напыщенной риторикой. Здесь критика уже не просто направлена на (действительные или вымышленные и в любом случае бесстыдно преувеличенные) нестроения, но становится принципиально враждебной Церкви и христианству. К этому кругу некоторое время примыкал и Ульрих фон Гуттен (1488_1523).

б) Здесь же— почва для возникновения пресловутых «Писем темных людей». Они возникли в связи с конфликтом вокруг известного грециста и первого гебраиста Германии Иоганна Рейхлина (он приходился дядей Меланхтону). Рейхлин из-за своего вполне благоразумного обращения к еврейскому литературному наследию подвергся нападкам бывшего иудея Пфефферкорна, который со всем рвением новообращенца обвинил его в безверии (т. 1, §72). В этой борьбе враждебность радикальной части немецкого гуманизма к Церкви проявилась особенно остро; взыграл дух ядовитой, не знающей преград издевки, недостойной агрессивности (в частности, против монашества и схоластики), радикальный, отнюдь не церковный, даже антицерковный тон, так что этот конфликт стал непосредственным прологом Реформации. Горстка духовных банкротов, бесстыдно искажая факты, добилась в глазах общественности права определять, что является современным, а что нет; монахи были высмеяны в этом произведении как безнадежные ретрограды, ханжи и дураки. И тем самым лишены уважения со стороны общества. Эта литературная сатирическая забава оказала глубокое воздействие на жизненную реальность.

в) Воистину христианским гуманистом, безупречно религиозной личностью был ученый аббат-бенедиктинец Иоганн Тритемий († 1516г.). Он затратил много усилий для осуществления подлинной реформы в своем монастыре в Шпонгейме. Когда ему это не удалось, он перебрался в Вюрцбург, в тамошний шотландский монастырь, где позже стал аббатом (1506г.). Это был очень знающий, хотя, возможно, несколько некритично мыслящий ученый³⁶. Его аскетические сочинения сохраняют свою непреходящую ценность. Однако для них характерно не только странное пристрастие к разного рода тайным наукам, но и упорное суеверие.

7. Дезидерий Эразм из Роттердама (1466_1536) стал королем в новом духовном царстве гуманизма. Голландец по происхождению, но прежде всего европеец, он стал величайшим латинистом Запада; ему обязан гуманизм своим мировым значением.

История филологии, историческая критика и богословие немыслимы без его достижений; им принадлежит решающая роль. Он значительно обогатил богословие своими трудами, вернувшись к первоначальному греческому тексту Библии (который он в 1516г. впервые напечатал). Ему также принадлежит заслуга издания многих Отцов Церкви. Всю свою жизнь он боролся против механистичности в религии, выдвигал требования совершенствовать внутреннее чувство справедливости и почитать Господа в Духе и в Истине. Он боролся против любых проявлений формализма в вопросах религии, хотя и заходил в этом подчас слишком далеко. Он призывал к обновлению христианского благочестия и, критикуя недостатки Церкви, в значительной мере способствовал улучшению ситуации. И его страстная борьба за реформу была совершенно искренней.

а) Но история того, как воспринимали Эразма с начала XVIв., так же как и состояние его литературного наследия, служат ярким доказательством того, как трудно дать правильную оценку этому великому человеку, как трудно определить его истинное место в истории Церкви. Значительно легче отмести несправедливое крайнее суждение, согласно которому он уже не мог считаться католиком.

С другой стороны, нельзя не видеть того ущерба, который он причинил Церкви. Жизнь и учение Эразма фатальным образом отражают основную слабость гуманизма: отсутствие интереса к догматам и склонность к спиритуализму. Ибо Эразм недооценивал точно сформулированный догмат так же, как недооценивала его гуманистическая критика, упрекавшая схоластику в ее понятийной определенности. Можно только приветствовать, что Эразм отвергал досадную тенденцию некоторых поздних схоластов находить богословское объяснение всему на свете. Но он идет много дальше. Его биография и его учение свидетельствуют о заинтересованности в практической нравственной религиозной жизни (хотя ни его сочинения, ни его деяния не могут служить образцовым примером аскетизма). Однако он не проявляет такого же интереса к догме и к пламенной и глубокой вере. Он принимает догму и Церковь как институт, но они не являются для него движущей силой. В эпоху Реформации Эразм выступает на стороне католической Церкви и ее учения; однако нельзя сказать, что это для него источник жизни. Даже в 30-е годы он считает, что можно было бы согласиться с реформаторским расколом, если бы паписты и лютеране придерживались его концепции. Такого рода «адогматизм» означал в то время ослабление Церкви, поскольку именно тогда было необходимо снова вернуться к признанию центрального положения догмата и его богословской ясности³⁷ . Лютер правильно угадал в Эразме недостаточную приверженность догмату, хотя одновременно предъявлял к нему совершенно неправомерные претензии касательно догмата о благодати.

б) Благочестие Эразма также не может считаться образцовым с церковной точки зрения. Ибо этот великий человек, с его необычайной энергией притяжения и отталкивания, сыгравший такую значитель ную роль в мировой истории и в истории Церкви, имеет прямое отношение к проблематике «причин Реформации». И здесь следует сказать: то, что, возможно, было бы несущественным в уравновешенной среде при спокойном развитии событий, может оказать решающее влияние накануне великой смуты и даже оказаться одной из ее важнейших сил.

a) Есть некоторая трудность в том, чтобы правильно описать церковность Эразма. Эта трудность заключается в вопросе о праве среднего человека, возможно даже, о праве посредственности в пределах христианского благовестия. Церковь никогда не ратовала за ригоризм, но всегда выступала против ригоризма. Она всегда считала, что Царство Небесное Господь держит открытым и для людей более скромных по своим душевным качествам.

Но Церковь никогда не забывала заповеди «Возлюби Господа превыше всего!», никогда не изменяла Святому Кресту. Как же трактовались темы совершенства, amor Dei, евангельских советов и радости молитвы (Джустиниани) в кругу набожных гуманистов? Была ли именно эта заповедь — «Возлюби Господа превыше всего!»— главная заповедь для всех христиан— центральным вопросом реформатор ских дискуссий? И только тогда можно оценить роль Эразма во всей ее полноте.

Мы уже упоминали, что суждение о ценности его благочестия изменялось в ходе истории. Были в высшей степени благочестивые в церковном смысле люди, которые прилежно читали, почитали и рекомендовали Эразма. Но как раз они считали его главным недостатком религиозную посредственность. Эразм был человеком средины, но средины слабой. Ему была свойственна нерешительность, склонность к колебаниям, неопределенность, нежелание определять свою позицию. Именно в этом видит посредственность Эразма Хейзинга (Huizinga)— лучший знаток его наследия среди исследователей новейшего времени. В тогдашнем положении Церкви и при выдающихся способностях Эразма уже одно это обстоятельство было отягчающим. В те времена спасительную роль могла сыграть только святость, а не простая корректность.

b) Творчество Эразма и его личность противоречивы. Нетрудно составить ясное суждение о его месте в истории образования. Его достижения в этой области заслуживают высшей похвалы. Но в истории развития Церкви в XVIв. значение Эразма далеко не так ясно.

Есть свидетельства, что в детстве он отличался благочестием. Но у меня нет уверенности в том, следует ли понимать под этим почитание св. Анны, перед которой он преклонялся всю жизнь и которой посвятил «Rhythmus iambicus». Судя по его оценке вульгарного католицизма (Эразм оставляет право опираться на чувственное восприятие только за начинающими), это почитание при его столь мощной духовной потенции не играло решающей роли, особенно тогда, когда простому, живому, буквальному смыслу Писания отводилась столь незначитель ная роль, а деяния Павла прочитывались как аллегории молитвы и веры.

g) Эразм был и стремился быть ученым богословом— богословом, который не идет по следам схоластики. Это было его право. Но он столь же мало был чистым библеистом, как и Лютер. В то время как Лютер вполне в духе Евангелия всерьез и буквально воспринимал слова Писания и чувствовал себя ответственным за каждое слово перевода, слово у Эразма оставалось необязательным и неточным— даже в исповедании веры. Эразм никогда не был плоским скептиком, но его спиритуалистическая манера письма отнюдь не проявляет почтения к рациональ но не разрешимой, явленной в Откровении тайне. В значительно большей степени характерной для его личности и его творчества является двусмысленная «Похвала глупости»: та остроумная половинчатость, которая даже при корректном исповедании веры придает сознанию явный оттенок безответственности и необязательности.

Эразм многое критиковал и предъявлял много упреков, он писал трактаты о морали и выступал с предложениями об улучшении Церкви. Сам он вел нравственный образ жизни, никогда не предавался кутежам, всю жизнь со страстью занимался интеллектуальным трудом. Но он не был героем ни в нравственном, ни в религиозном отношении. Не то чтобы он стремился к чинам и почестям, но слава его имени (и сознание ценности своего таланта и своих воззрений) занимала центральное место в его мышлении, что отнюдь не было наивностью, но полностью осознавалось им. И ему случалось прибегать к не слишком достойным методам, чтобы раздобыть денег у богачей и князей. Он не отличался большой верностью своим убеждениям; он никогда не рисковал репутацией, а тем более жизнью, чтобы защитить свои взгляды или своих друзей. Ему не была свойственна решительная определенность поведения, а тем более нельзя сказать, что он систематически работал над собой, добиваясь внутренней гармонии. Для него характерна неопределенность. Вот почему так трудно судить о его роли в истории Церкви. Справедливости ради напомним, что он был внебрачным ребенком, что он не знал родительской любви, что в монастырь он попал не по своей воле, и что всю жизнь он был слабым, робким, немощным человечком. Однако для гения, каким был Эразм, в эпоху мировой смуты, для той роли лидера богословия, которую он взял на себя, недостаточно вести религиозную жизнь, недостаточно молитвы, которая, повторимся, заслуживает разве что эпитета «корректной». В данном случае масштабом должны служить категории полноты и пламенной веры. Требовать пламенной веры можно и должно. К сожалению, мы ее не находим. Эразм не принадлежит к числу великих и пылких молитвенников.

в) В Оксфорде в 1499г. Джон Колет (1467_1519), ученик Марсилио Фичино, духовник Томаса Мора и критик народного благочестия, познакомил Эразма с христианским морализмом Фичино, с двумя составляющими его богословия— со стоицизмом Цицерона (который принято называть платоническим) и Новым Заветом. В отличие от упрекаемой в узости схоластики, это было богословие, сформулированное в живой, отнюдь не абстрактной терминологии и вооруженное великолепным знанием Отцов Церкви; оно ставило своей целью возродить христианство, связав его с античностью.

г) Результат этой связи был весьма эклектичен. Сегодня Эразм настойчиво выдвигает тот или иной тезис, а завтра он может в нем усомниться. И мы опять видим, что он по самой своей сути не способен придерживаться догмата. Энергичная определенность догмата, раз и навсегда утвержденного и питающего дух учения, чужда его натуре.

Кроме того, его богословие не является выражением сакраментального мышления. В самом деле, было бы трудно доказать, что священство такого духовного лица, как Эразм, обладает тем достоинством, которое признает за ним католичес кая вера. Речь идет о том, что чувство внутренней справедливости и поклонения в Духе и Истине, которое является центральным в христианской религии, будучи взято само по себе, отдельно от сакраментального культа, легко приближается к моралистической или спиритуалистической концепции христианской миссии. У Эразма дело идет как раз к этому. Его требования жить в Духе, уподоблять свою жизнь жизни Христа в сущности не воспринимаются в полноте смысла, как у Павла, но скорее выглядят блеклым морализаторством (как у апологетов IIв.). Согласно его концепции, главное— это благочестивая нравственная жизнь, даже соответствующее образование в духе благочестия; но эта концепция не всегда достаточно глубока для однозначного «да» Христу и всей Церкви и ясного «нет» всему нехристианскому. С полным правом можно утверждать, что Эразм призывает не к серьезному благочестию в мире, но к секуляризированному аскетизму, который больше всего на свете дорожит независимостью своего рабочего кабинета (Iserloh). Более конструктивная интонация престарелого Эразма ничего по сути в этой концепции не меняет. Вот почему и он, несмотря на корректность своего католицизма, не смог сформулировать спасительного, освобождающего сonfessio [исповедания] всех догматов как целого, т.е. Церкви, которая несет нам веру и спасение.

д) Это упрощение прежде всего сильно обеднило провозглашаемые христианские принципы. Но еще большая опасность, опасность внутреннего растворения, заключалась в том, что такая религия оказывается более или менее идентичной всякой истинной религии и морали, когда-либо существовавшим в мире. При таком подходе подлинная античность Цицерона, Сенеки и т.д. оказывается не только в значительной степени родственной христианству, но и— в смысле преувеличенного значения, придаваемого logos spermatikos,— идентичной ему. Эти тенденции, если продумать их до конца, должны привести к воззрениям, которые ранят христианство в самое сердце. Эразм не только не сделал этого, но и отверг подобные выводы благодаря корректности своего католического исповедания. Но ссылавшиеся на него просветители XVIIIв. всего лишь сделали логические выводы из тех многочисленных предпосылок, которые он столь неосторожно высказывал в свое время.

е) Позитивной стороной наследия Эразма является требование личного серьезного углубления в христианскую религию. Иногда он находит для этого потрясающие слова. Заурядный человек мог бы, испытывая подобные чувства, считаться образцом религиозности. Но не Эразм. Ему не хватает религиозной реализации христианских категорий, такой веры, какая была у Иоанна, такой энергии, которую черпал в Распятом Павел. Будь это так, выдающийся интеллект Эразма и его ораторская одаренность соответствовали бы миссии, возложенной на него исторической ситуацией. Эразм был гением. Он был богословом. Он был великолепным спорщиком. Он должен был бы стать гениальным антагонистом Лютеру. Конгениальным антагонистом. Но, поскольку его религиозное чувство, хотя оно корректно придержива ется Евангелия, не достигает евангельской полноты, и не обладает преимуществом евангельской простоты, Эразм остается всего лишь корректным, действующим извне защитником католической доктрины, но не ее горячим проповедником, вдохновляемым духом святой благодати. Его внутренняя независимость от католических догматических тезисов и его понимание имеющихся здесь возможностей реформы давали ему интеллектуальную возможность постичь замысел Лютера, не выступая за его тезисы. Но он не понял, какое собственно реформирование было необходимо в тот момент Церкви.

Его манера критиковать церковные недостатки также вызывает недоверие. Он высказывается отнюдь не религиозно, как, например, Савонарола или позже Адриан VI. Существующие нестроения он безмерно преувеличивает, а потом издевательски вытаскивает на свет, в нем говорит насмешливость, а не сострадание. Несмотря на почитание св. Анны, о котором мы уже упоминали, он по-настоящему не понимает религиозных ценностей народного благочестия, тогда еще весьма распространенных; он слишком стремится освободить св. Анну от «плоти» («развоплотить»; Alfons Auer). В то же время его одухотворенность аллегорикой не достигает той полноты, которой требовал ап. Павел. Только позже буря Реформации открывает великому гуманисту глаза на опасность многих его высказываний. Он признался, что никогда не сделал бы их, если бы предвидел их воздействие на верующих.

Наконец, его жизнь показывает, как чужды были его душе догматы и таинства. Он был священнослужителем. Но как же редко он упоминает о таинствах в своих сочинениях. Он редко причащался и умер без причастия.

з) Специальной критики заслуживает то, что у Эразма может быть названо принципом Библии. Здесь таится настоящая опасность для христианского учения. Как и в высказываниях Эразма по другим поводам, и в этом случае необходимо различать корректность католического исповедания, с одной стороны, и жизнь и мышление в католической полноте, с другой. Без сомнения, Эразм признавал Церковь и ее образовательные учреждения высшей инстанцией в трактовке Священного писания и высказывал готовность подчиняться ее решениям. Но на практике его филологический экзегетический метод, его ученость и знание языков делает как раз его экспертом в этих вопросах. Принцип Писания в реформаторском смысле католик Эразм не признает. Но он проложил дорогу этому реформаторскому принципу. Уже его современники отдавали себе в этом отчет.

и) Эразм имеет мировое значение. Духовная жизнь XVI, XVII и XVIIIвв. без него непредставима. Но благодаря индивидуализму своей духовной позиции и своего благочестия, благодаря изданию греческого Нового Завета, благодаря своей критической работе над Библией и подчас разрушительной критике Церкви, он стал к тому же одним из ближайших предшественников Реформации.

Правда, ему приходилось спорить с ней по решающим вопросам богословия. Эразм подчеркивает собственную силу человека, его волю, его способность к анализу; согласно католической традиции, он постулирует совместное действие божественной благодати и человеческой воли в процессе спасения. К сожалению, и в этом специальном вопросе его высказывания неоднозначны. С одной стороны, он говорит, что «философия Христа», которую он сам называет возрождением (Ин 3, 3), «есть не что иное, как обновление хорошо устроенного естественного положения вещей». Но в своем сочинении «О свободной воле» он явно отрекается от Пелагия и даже от Дунса Скота, приписывает почти все (в том числе и заслугу) благодати Божией, требует, чтобы человек не тщеславился тем хорошим, что в нем есть. Вполне в духе католичества он отказывается видеть в человеке скопище грехов. Возражая Эразму в своем знаменитом сочинении «О рабской воле», Лютер несправедливо вульгаризировал тезисы Эразма.

8. Со стороны Церкви не было предпринято никаких мер против опасности, таившейся в позиции таких умов, как Эразм, в вопросе о догматах и Церкви³⁹. Для времени, которое практически глубоко запуталось в богословских неясностях (и это касается многих высоких должностных лиц Церкви), было весьма характерно, что оно не ставило в вину священнику, ученому, поэту и мудрецу его сочинения, представлявшие угрозу принципам церковного существования. Размягчающий релятивизм («ни горяч, ни холоден», по слову Евангелия) глубоко проник в саму Церковь; ей грозило саморазрушение. В том же направлении происходит и фактическое воздействие Эразма на умы современников. Но Церковь слишком поздно заметила грозящую опасность.

Вот почему ужасный удар Реформации, расколовший гуманизм, достиг своей цели, он заставил многих в Церкви очнуться от их гуманистической беспечности и релятивистского безразличия и пересмотреть свое отношение к образованию, всколыхнул в них веру в спасение, принесенное Христом. И это потрясение имело положительное значение в божественном плане спасения.